[AVA]https://64.media.tumblr.com/8d86516abddb6bea8edf58903194b06a/tumblr_ovkdimVgry1wzn6cyo1_500.jpg[/AVA]
Бедность не порок. И ничто не порок, кроме порока.
Пороки прописаны в обшитой черной кожей книжонке под подушкой у Марты. Возлияния - порок. Ложь - порок. Насилие - в какой-то мере. Прелюбодеяние - ставьте прочерк.
Нелюбовь в ближнему своему - первым в списке.
Если бы Коул мог, он давно бы расстрелял этот прогнивший город к чертовой матери. Нет, не так. Он мог. Проблема была в том, что он мог.

Кофе в участке на вкус как пластик. Он гадкий. Привычно-гадкий. За 13 лет сменились 4 секретарши и 5 кофейных автоматов, но вкус все тот же. И все равно он был лучше мартиного ежедневного "сдобрымутромдорогой" - слабое варево со вкусом детской присыпки и цвета начинки подгузников. Любой предмет, любое явление в доме, от рассвета до заката, до полуночных истерик и слез в подушку, было пропитано "этим". Разбросанные игрушки. Несделанные уроки. Разлитое молоко и вечные смеси детского питания. Крики. Слезы страха. Отцовский ремень как универсальный способ прекратить любой конфликт.
Раздражение как вечный синоним проклятием сплюнутого "дети".
В четвертый раз забирая Марту из соседнего роддома (акушеру в родном Таун-спрингс не стоило доверить даже отелившуюся корову), он уже знал, что келоидные рубцы на ее животе никогда не исчезнут. Уродливые белые растяжки под обвисшей грудью. Усталое, заплывшее лицо, вечно жалобный тон. Заискивающие взгляды: мужчина в доме. Бесконечные упреки: кормилец. Бесконечные требования: отец.
Скудная зарплата ради обещания скудной пенсии. Скупые часы за семейным ужином: пятеро галдящих ртов, пережевывающих, чавкающих своей рутиной, как скот излюбленной жвачкой. Один из этих ртов он когда-страстно целовал у алтаря, давая пустые клятвы.
Клятвопреступленичество: порок. Запишите в список.

***
Не надо думать.
Когда он вжимает ее в край стола и задирает клетчатую плиссированную юбку, остаются только две мысли: на сколько оборотов провернут ключ в двери кабинета и в который из ящиков засунута пачка презервативов. Туго обтянутая школьной блузкой грудь ложится поверх утренних отчетов, сминает бумаги, и эти ее вечно расхристанные кудри - лезут куда попадя, в папки, в чашку, разметываются по поверхности, причесалась бы, дрянь. Он собирает их одним движением, наматывает на кулак и резким жестом тянет назад. Рычит:
- Тихо.
Молчит.
Умная девочка.

Когда она уходит, на ходу оправляя складки юбки и лямку портфеля - на часах без пяти одиннадцать. Среда, два пропущенных урока.
Его старший сын сейчас прилежно чертит задачки с треугольникам в классе математики. Сегодня родительское собрание, на которое он не явится, как не являлся последние 6 лет. Работа.
- Ты ничего не забыла?
Коул толкает из-под стола ногой скомканную тряпку - дешевое розовое кружево трусиков по 2$ на распродаже в супермаркете.
Усмехается язвительно, пожимает плечом и хлопает дверью на прощание.
Спустя 10 минут Коул обнаруживает, что эта стерва снова украла его сигареты.

***
Надо было просто запереть ее тогда в обезьяннике. Надеть наручники, запихнуть в участок, сдать судье наутро.
Быть хорошим копом и хорошим мужем. Делать свою работу. Ездить раз в месяц "к родителям" в Саут-энд и снимать подубитых шлюх в придорожных мотелях.
Не мешать выплески глухого раздражения и до безумия приторный запах девичьих духов.
Не прятать шерифский значок и пропитую совесть в задний карман брюк, чтобы трахать в лесу обдолбанную старшеклассницу.
Чтобы потом сорвало крышу. Еще раз. И еще.
Он ненавидел ее - быть может, чуть меньше, чем воскресные обеды, домашнюю заботу и собственных детей.
Он пересажал бы весь тот сброд, с которым она якшается, от наркодилеров до малолетних проституток - клеток в его участке не хватит и на треть.
Если бы он мог, задушил бы ее голыми руками. Проблема была в том, что он мог.

[AVA]https://64.media.tumblr.com/8d86516abddb6bea8edf58903194b06a/tumblr_ovkdimVgry1wzn6cyo1_500.jpg[/AVA]
Дул северо-восточный. Мерзким ледяным порывом прямо за шиворот. Грубая свиная кожа воротника пропускала щель, и сквозняк задувал прямо в кости, по мокрому – вспотела шея. Напряжение, скрутившее мышцу жестким спазмом. Коул размял плечи, сочно хрустнул позвонками – боль никуда не исчезла. Впилась в самый нерв клыкастой змеей, паскуда.
Больше напряжения. Больше.
Слабее – из пережатой в пальцах сигареты сыпется трухлявый табак, крошевом на ботинки. Коул притопывает, сбивая дрянь - земля мерзлая и стылая, скована первым морозом.
В такую хрен войдет кирка, на два пальца от силы с десятого удара. К зиме труп не закопать - сбрасывают в кучи жухлой листвы, позже - в заваленный сугробом склон, не найдут до весны, если только койтоты не отыщут. Есть еще водопад, но это гиблое дело.
В Таун-Спрингс не было убийств уже 8 лет.
Мелке кражи, вождение в нетрезвом, легкие наркотики через границу. Неподеленное завещание подыхающего старика, пьяные драки по десятку на вечер, бытовые побои.
Он не поднимал руку на жену. За него это делал "зеленый бес". Так она звала это, так исповедовалась местному священнику. Когда преподобный, надравшись в хлам, пытался сесть за руль в метель, Дэвид без раздумий швырул его раскрасневшейся мордой в снег. От старика разило козлиной мочой и скисшим элем. Чем это было - должностным обязательством или спасением  никчемного мерзавца от ближайшего столба? оленя, перебегающего дорогу? пешехода?
На следующий день он вернется в молельный дом, чтобы исполнять другие должностные, о другом спасении.

Коул не верил в высшую мораль. Его собственная хромала на обе ноги, опираясь на костыль Конституции и статей уголовного кодекса.
Когда-то он верил, что справедливость достижима силовыми. Потом  просто делал, что привык.
На исходе не осталось и этого.
Они как зараза. Как ветряная оспа и коклюш в детском саду - переболеть должен каждый. Их не вылечишь. Не изолируешь. На месте одного вырастут трое.
Он не надеялся их изменить. Имел дело с конечными последствиями, не вдаваясь в корень зла. Легкие наркотики, легкий секс, мелкие кражи, мелкие душонки, разбитые носы, разбитые мечты.
Обычая дерьмовая жизнь.
Он перестал вмешиваться, он продался - и в Таун-Спрингс за последние 8 лет не произошло ни одного убийства.
Но почему же он до сих пор размышляет о том, что в мерзлой земле не вырыть свежую могилу?

- Следи за языком, - он бросает ей резко, наставительно, как дочери, твердым жестом выдирая из рук и втаптывая в подмерзшую грязь едва початую тонкую сигарету.
- Слушай, - Коул разворачивается с подветренной стороны, перекрывая холодные, заползающие под куцое распахнутое  пальтишко порывы шторма, - Не трепись, мать твою, а слушай.
Заткнулась. Ишь ты. Оскорбленно поджала губы - королева дешевой помойки, выдралась в люди, решила, что мир ограничен размерами кошелька, члена и заветной белой дорожки на коленке.
Дура.
- Справа от вас за угловым столом сидит тип в черной куртке с рыжей нашивкой на плече. В ближайшие полчаса ты поссоришься с Робертом Полсоном - да, со своим молокососом Бобби, найдешь повод обидеться, твоя проблема "как" - и уйдешь из бара с этим, с нашивкой. Поедешь, куда повезет. До границы. Будет лапать - найдешь, куда перепрятать.
Она возмущенно шипит, когда крохотный холодный маячок опускается за вырез декольте.
У Коула нет другого выхода.
- Ты ведь помнишь уговор? Давай без фокусов. Этот парень умеет проставляться выпивкой дороже, чем вся твоя шайка с потрохами. Сработаешь чисто - получишь сотку наличными вдовесок. Болтнешь лишнее - отрежу язык и скормлю псу Баттерса на завтрак, поняла?
В баре оживление: звон битого стекла, женский мат, визг электрогитары.
- Иди. Этой ночью я слежу за каждым твоим шагом.

[AVA]https://64.media.tumblr.com/8d86516abddb6bea8edf58903194b06a/tumblr_ovkdimVgry1wzn6cyo1_500.jpg[/AVA]
Тускло-рыжие сполохи прорезают ночь. Коул сворачивает на объездную, выключает фары, и сквозь знакомый разрыв в оградительной панели шоссе – была здесь авария, чинить спешат третий месяц – въезжает в редкий подлесок.
Темень и дикая поросль, сам черт ногу сломит, но Коулу черт не брат, как и испытанным четырем колесам.
Срезав крюк, который огибает проложенная кособокими идиотами дорога, он снова вернется на шоссе. Какое-то время асфальтная лента будет бежать, не мигая, угольной змеею, потом сзади, набирая скорость, вырулит задержавшийся на перекрытом переезде абрис знакомого форда.
Траффик не загружен – внимание водителя должно быть отвлечено. Вырезом декольте и бесконечными ногами из-под шлюшачьей короткой юбки, как вариант. Коул надеется, что она села на переднее пассажирское.

Привычка снимать значок и крутить в руке стала почти досадным недоразумением. Острые края звезды едва царапают огрубевшую ладонь: оборот, оборот, оборот. Символ закона, мерзкая привычка. Коул швыряет звезду в бардачок.
На рядовой полицейский выезд, на должностное расследование, на любой протокольный вариант он взял бы напарника. Хотя бы того же толстомордого рыжего Баттерса. Хотя бы зеленого новичка Джонза, из штанов выпрыгивающего ради шанса спустить курок, утирая молоко с губ. Хотя бы… удостоверение.
Будь она умнее непременно задалась бы вопросом, «почему».
Но она была еще умнее - достаточно, чтобы не задавать вопросов вообще.

Крохотный черный жук прослушки – в тепле и уюте там, куда мечтает сунуть нос половина Таун-спрингса, пока вторая половина успешно сует. Не только нос. Не только туда.
Надо было велеть ей болтать больше.
Надо было велеть ей молчать в тряпочку.
Для Коула опасно и одно, и другое.
«Далеко живешь».
Дура.
Он ловит себя на том, что злится – глухо, безотчетно и беспричинно злится от одного звука ее голоса.
Конечно, дура. Конечно, далеко. Провинциальная клуша: мирок, очерченный от и до родным крохотным городишкой. Ткнешь пальцем в небо – попадешь в исподнее: в Таун-спрингс слишком тесно чужим секретам, но Коул слишком хорошо знает лес за его пределами.
Объяснение проще куба льда в стакане виски: он увлекался охотой. Любой мужчина в любой глуши, если только его яйца не размякли на домашних пирогах, увлекается охотой. Но дело не в трофейных оленьих рогах над барной стойкой.

Он не узнал его ни в городе, ни в баре. Рыжий с нашивкой не знает его, не может знать, но Коул слишком хорошо запомнил его небритую рожу – от придури сна до мрака кошмара не забыть.
Так же, как не сможет забыть тисненную гравировку на ювелирном кубке.
«С любовью, Сара».
… всё было уничтожено. Всё было темно и глухо. Поздняя осень, стылая земля и тишина: ни следа, ни звука. Когда он обнаружил прореху, было поздно. Когда он вернулся, поздно было тоже. Черт бы побрал этих браконьеров. Коул мог бы арестовать его тогда прямо на месте, если бы тот не поднимал с земли блестящий в лунной проседи металлический предмет в тридцати метрах от…

«Вылезай. Приехали».
Коул оставил машину и последние минут десять продирается на своих двоих, беззвучно приминая к земле подгнившие листья и слизней среди валежника. Дом по типу местных лесничих похож на притон. Любая одноэтажная коробка похожа на притон, когда из затянутых непрозрачной пленкой окон пробивается тусклый свет, черный вход заблокирован металлоломом двух старых пикапов, а подъездная дорожка в окурках и битом стекле.
По наружным окнам – пять комнат, две освещены.
Мужские голоса – он различает четыре.
«Дом милый дом».
В ее кокетливом ответном смешке Коул слышит нотки истерики.
Не дом, скорее перевалочная база. Был ли смысл, стоил ли того риск? Столько времени… но отпечатки на металле, обернутом в пластик и правильно запечатанном, хранятся годами.

«С любовью, Сара».
Он мог продать его. Он мог избавиться спустя пару дней после заявлений о пропаже, догадавшись об улике.
Он мог хранить.
Он мог оказаться чертовски выгоден или чертовски опасен.

В Таун-спрингс за последние 8 лет не произошло ни одного убийства.
Но Коул слишком хорошо знал лес за его пределами.

Отредактировано David Cole (2017-09-11 21:25:43)

[AVA]https://64.media.tumblr.com/8d86516abddb6bea8edf58903194b06a/tumblr_ovkdimVgry1wzn6cyo1_500.jpg[/AVA]
Переступая разделяющую полосу света навесного фонаря, вылизывающего желтым языком площадку заднего двора, Коул надевает перчатки.
Однажды дактилоскопия найдет выход против этого нелепо примитивного и действенного трюка. Когда-нибудь – не сегодня.

Было достаточно времени задуматься – какого черта, шериф. Какого дьявола, что он вообще здесь делает - пытается исправить старую ошибку? Обезопасить свою жизнь, окончательно опреснить и расставить последнюю точку над последний i, почерневшей и прогнившей в выгребной яме прошлого, чтобы можно было расслабиться, окончательно заплесневеть в обывательском шлаке?
Он редко чувствовал себя не то чтобы жаждущим вкуса от жизни – да просто еще живым. Пара затяжных запоев, неудержимых, до полного блэк-аута; пара драк с оказывающими сопротивление нарушителями, когда выход гневу дается с щедрой подачки закона – сломанными запястьями, челюстями, разбитыми о капот скулами; пара оргазмов с этой несовершеннолетней наркоманкой.
Из года в год – как пережеванная масса, сутками из раза в раз обмусоленная коровья жвачка. А сейчас чувство реальности происходящего и толчком в спину – необходимость принять решение.

Когда соседского мальчишку волей случая сбил проезжающий грузовик, не ударивший по тормозам вовремя на перекрестке – в школьный актовый зал был впихнулся чуть не ли весь город. Коул дежурил у входа – не отвертеться. Подростки тихо гудели, неумело еще пряча досаду и скуку. Директор толкнул вдохновленную речь – писал всю ночь, под стрекот радионяни и стакан дешевого джина, - отбив почести главного рифмоплета у почтенного пастора. «В жизни есть только два момента истины, пред лицом которых мы предельно честны с собою и миром», - вещал он тогда. – «В первый раз, когда мы рождаемся, и в последний, когда умираем».
Нет, не во второй. «Только два; во второй, когда умираем» - так он сказал тогда, но в памяти Коула отчетливо отпечаталось бунтующее «последний». Потому что между днем, когда ты получаешь жизнь, и днем, когда ее отдаешь, кому-то удается вместить еще один: день, когда ты ее отнимаешь.
Или не один.

***
«Прости, приятель, но лучше бы тебе было оставить мою пропажу на видной полке и запереться тихо с пьяной старшеклассницей в дальней комнате.»
Нет, серьезно. Как он собирался все это провернуть? Перерыть весь дом, как в женушкиных обеденных мелодрамах, перетряхивая ящики с бельем и секретеры? Вскрыть топором Сундук С Сокровищами в темном подвале?
Если он не сможет уничтожить улику – уничтожит хотя бы свидетеля. В этом раскладе (не желаемом, но вполне вероятном) чем больше дури найдут в крови в процессе аутопсии тела Шелли Вудс, тем легче будет объяснить насильственную смерть от ее руки слишком разошедшегося одноразового любовника.

Его неожиданно мутит от представленной идеалистической картины: шериф Коул, воплощение местечковой справедливости, входит в хижину и, пока пьяный ушлепок чпокает на прокисшем матрасе обколотую малолетку – ЕГО обколотую малолетку – забирает и прячет во внутренний карман (восемь лет спустя, ничего не меняется, только в подкладке на этот раз ни единой прорехи) миниатюрную, почти священную, тонкую серебряную чашу.
«С любовью, Сара».
С рассветом Шелли Вудс (он никогда не звал ее мысленно по имени, только этой_девчонкой, этой_мерзавкой) выбирается из лесу и, проклиная весь жестокий мир и до блевоты надравшись приключений на ближайший год до окончания старшей школы, попутками добирается до дома.
Такой идеальный план он просчитывал?
Четверо (плюс шлюха в ванной – пятеро) свидетелей совершенно не входили в расчеты.

//
Он входит в здание. Контрольным в переносицу: первый тяжело оседает на пол, опрокидывает стул. Второй инстинктивно бросается вперед, секунда – орет от боли на полу, вцепившись в простреленную голень, секунда – замолкает. Третий и четвертый достают стволы: пьяный палец мажет по курку, рикошет дырявит ближайшую стену. Деваха из ванной орет в дверном проеме, стекает лужей мыльного ужаса на пол, сминает в кулаках серое полотенце. Это отвлекает на нужные доли секунды Коул выбивает запястье, перехватывая ствол четвертого, из него успевает приложить третьего – три прямых в ребра, без шансов. Короткая, рваная схватка в рукопашную – двенадцать секунд спустя четвертый подпирает стену, закатив к потолку стеклянные глаза. Пока они возились на полу, взмыленная баба успевает сбежать.

Оттирая окровавленную ладонь о брюки, Коул проходит по засоренному коридору, толкает крайнюю дверь. Девчонка разметалась по затертой тахте: юбка выше бедер, драные чулки, стелка бежит от пятки под колено. Рыжий – привалился сверху, мнет мозолистыми лапищами грудь, пачкает светлый кружевной лиф, еще бледнее – белая рука, безвольно свисающая с края покрывала, на сгибе локтя – чернеет свежий синяк от иглы…
//

…В микрофоне бормочет какофония шумов – глухое сипение, неясные звуки борьбы и перепуганные всхлипы. Если вертихвостка стала бы ждать чудесного момента, когда ее примчатся спасать – сейчас пришло бы самое время.
Колу раздраженно хмурится, ёжится от порыва шквального ветра и глушит сигнал. Перчатка тянется к кобуре и достает не табельный – другой, перекупленный с рук – пистолет.

В трех десятках метров от заднего двора – дровяной склад. Амбар, беспорядочные горы поленьев. Застрявшая и брошенная в сердцевине пня старая бензопила. Проставляясь мысленно верткой сучке-удаче, Коул находит к инструменту ожидаемые две канистры горючего.

Взрыв глушит звук выстрела. Пожар на выкуривает их на задний двор меньше чем за полминуты. Темной тенью Коул просачивается внутрь.

Отредактировано David Cole (2017-10-10 03:51:47)

[AVA]https://64.media.tumblr.com/8d86516abddb6bea8edf58903194b06a/tumblr_ovkdimVgry1wzn6cyo1_500.jpg[/AVA]
«Ты думаешь, есть две чаши весов. А на самом деле, у этих весов только одна чаша. Есть только одна чаша, и на ней ничего не взвешивают, из этой чаши пьют. Пьют свою жизнь. Каждый свою жизнь. И не нужно превращать Грааль в продуктовые весы.» ©
Что-то такое сказала она ему тогда. Что такое сказала она ему тогда? Что такое, что стало чертой и отправной точкой, что сделало его лезвием в его руках, просто чертовым лезвием, опасной бритвой, которой она смиренно провела по собственному запястью?
Что такое она сказала, не говоря, облекая свою жизнь, его жизнь, весь окружающий мир без его, мира, на то согласия в метафору, блестящую драматичную метафору, облекая простые житейские чувства – в сакральный смысл, а краденую из папочкиной приходской коллекции чашу для причастия – в гравированное клеймо, прижатое к его рукам?
«Ты трус».
Ты трус, Дэвид, ты боишься. Боишься себя, боишься мира, в котором живешь, боишься выделиться и рискнуть всем ради единственной ценности, которая есть в твоей никчемной жизни, в ней есть любовь, наша любовь, но ты в нее не веришь.
Что-то такое сказала она тогда. Что такое сказала она тогда?
Пальцы на горле, слабые девичьи кулачки, сдавленный хрип. В мерзлой земле не вырыть глубокой могилы.
Ты трус, Дэвид.

Но она ошибалась. Папочкина дочка из приходской школы с тонким крестиком на груди и васильковыми глазами нетронутой лани, стонавшая громче и требовавшая дольше любой мотельной шалавы с многолетним стажем; вежливая, приличная девочка, справлявшаяся о делах и здоровье его жены с нездоровой, подчеркнуто-искренней участливостью.
Она придумала им любовь, и, может, что-то было; может, он хотел для нее чего-то, хотел для нее чего-то иного; может, он пришел бы к мысли – позже, потом, попробовать сначала, попробовать разрушить все, что выстроил, и начать заново. Но она придумала им Любовь, как образ, как символ, как идею и смысл жертвенности, как алтарь, на который сама добровольно взошла. Все с тем же невинным оленьим взглядом. Все с теми же до ярости животной пустыми, театральными метафорами.
«С Любовью, Сара».
Она придумала себе высший смысл великой жертвы и заставила его выполнить грязную работу.
Вот и все, что произошло.
Вот и все, чем Коул мог бы оправдать себя, чем оправдал бы сполна, если бы когда-либо, хоть раз, испытал в этом необходимость.
Но мир его был проще. Мир его лежал за гранями любых чаш – и тех, в которых подносят разведенное вино на золоченой ложечке, и тех, на которых Фемида взвешивает морально-этическую справедливость.
Мир его был проще, и в нем семья была семьей (получающей положенную порцию опеки и отдачи, что бы он ни желал и ни чувствовал), долг был долгом (данным словом и взятым обязательством, что бы оно ни значило), деньги были деньгами (они не пахли и шли в руки тому, кто умел выцеживать их по обе стороны законности), а любовницы оставались любовницами – объектами страсти, интереса или просто шлюхами.
А+B+C+D = постоянство. Неизменное – фундамент, который никто и ничто не способно пошатнуть. Он не был трусом - он не пускал в свой простой до безобразия мир ничего, потери чего мог бояться. Страх не входил в элементарную арифметику его жизни.
А Шелли Вудс – входила. Вписывалась канонично, как сахарная посыпка на утреннем пончике: ярко, вкусно и исчезает первым.

***
Звук снимаемого предохранителя всегда возводит стену тишины. В любом гаме, склоке, драке этот слабый щелчок, как маркер, делит время на до и после. Клонит те самые весы к принятому решению.
Выстрел уже положен на чашу, вопрос лишь, от чьей руки и кому он достанется.
- Не двигаться. Оружие на пол.
Коул входит в кухню и одним присутствием делит накал опасности на до и после. Девчонка тяжело дышит, но в ее сопении теперь больше злости, чем страха. Больше возмущения – смешного и необоснованного, как любые претензии марионетки ведущему нить кукловоду.
- Руки за голову. На колени. Медленно. Лицом к ней.
Рыжий детина грузно оседает на пол. По массивному затылку стекает капля пота – как в замедленной съемке, скатывается в замусоленный воротник. Коул медленно обходит сцену действия по кругу, как словно желая оказаться лицом к лицу с противником.
Он уже насмотрелся на эту харю еще тогда, из тени в баре, и больше не желает.
Девчонка вздрагивает, когда он обхватывает ее сзади за талию. Сердце бьется истерично о тонкие ребра, стучит ему прямо в напряженные мышцы предплечья. Не нужно быть семи пядей, чтобы понять: это не объятие. Не даже понимать, чтобы почувствовать: одно неверное бунтующее движение – и тебя переломят пополам, сомнут, как негодную самокрутку.
Нажатием он заставляет ее бросить нож и вкладывает в неумелую руку пистолет. Направляюще кладет перчатку поверх ее запястья – черное на белом. Дуло, нацеленное в упрямый широкий лоб, едва заметно подрагивает. Дергается из стороны в сторону на доли такта.
Коул велит:
- Жми на курок.
Успеваем ли она понять? Успевает ли испугаться? Успевает ли внутренне, мысленно, подчиниться, прежде чем Коул сам прижимает ее палец к механизму?
Тело рыжего Пола бесполезным кулем падает на пол.

***
Soon I'll come around
Lost and never found
Waiting for my words
Seen but never heard
Buried underground
But I'll keep coming

Они будут приходить снова и снова в его будни: концепции справедливости и милосердия. Будут продолжать возвращаться в его жизнь и стучать  в него, как Иисус в бронированную дверь с иеговистских листовок. Приходить - и уходить ни с чем. Как волны на берег, где вместо податливого песка – мертвый скалистый камень.
Он ненавидит это общество? - и слепо следует всем его шаблонам и  требованиям. Он ненавидит это общество? - фарисейство, потому что ненависти к себе в нем нет, и не было никогда, и не станет, но это общество – это общество - сделало его таким. Он идеально в него вписывается, каждым пороком, каждой неровной гранью является его идеальной частью.
И потому – инструмент. Механизм, ограняющий, направляющий или уничтожающий при поломке другие, менее крепкие шестеренки.
Вот и все.
Нет добра и зла, черного и белого, никаких чаш весов и золотого грузила справедливости посередине – есть только факты.
Его план, с огрехами, но в целом все же почти по пунктам реализованный. Ее образ для свидетельства. Ее отпечатки на оружии. Ее мотив. Ее преступление.
Остальное – несущественные детали. Свидетели, которые вероятнее всего дадут дёру и не рискнут вмазываться в «мокрое» дело – эти скорее вмажутся на запасной точке, счастливо забывая менее везучего подельника.
Он представил, как входит утром в свой кабинет, делает глоток из остывшей кружки, принимает отчет дежурного копа. Как берет это дело. Как выезжает на осмотр места преступления. Как привычно равнодушно-хмуро заполняет глубокой ночью бюрократические формы.
Пройдет ли дело как исчезновение несовершеннолетней? Побег с места преступления? Похищение неизвестными?
Заголовок на первую полосу: «Кто подставил Шелли Вудс?»
Если все пройдет под его юрисдикцией, не будет причин давать делу ход, как и широкую огласку. Он будет расследовать его четко, исполнительно, как исполняет любую служебную обязанность. И прикроет лавочку, как только поутихнет первая волна.
Даже вероятная явка ФБР не станет серьезной спицей в колеса.
В больших городах маленькие девочки творят страшные глупости еженедельно. В маленьких – каждая становится звездой порочного, скверно-образцового небосклона.
Шерилин Вудс, местная знаменитость. Или Шарлотта?
Коул поймал себя на том, что не помнит ее настоящего имени.

***
Иногда не иметь выбора – тоже выбор.

Времени мало: убираться надо быстро. Он относит ослабевшую девчонку в машину на руках. Опускает на заднее сидение, отводит со лба прокуренные, слипшиеся пряди – жест кажется неуместным и каким-то отцовским. Так успокоят покровительственно набедокурившую дочь – скупо, но надежно, обещанием «все будет хорошо».
Если бы его родная выросла в такую, как эта? Что, если бы? – Без «если бы». Не была бы такой. Не могла бы стать. Он отделал бы в живой стейк ее первого – и последнего – мудака, который бы не так к ней притронулся. Он бы выдрал кадык еще первому старшекласснику, который толкнут бы ей самый первый дерьмовый косяк.
Не от любви, не от заботы. Просто потому, что он – такое, что должен – так, что роли привычны и исполняются слишком давно – в этом ритме неохота менять ни такта. Так пожилой паре после 40 лет супружества становится поздно от миссионерской позы переходить к прелестям камасутры.

Will I kill you?
Он не собирается ничего менять в жизни, но все еще едет сквозь ночь и безымянную автостраду. Она один раз попросилась выйти – стошнило прямо у обочины. Коул подал воды пополоскать рот, полотенце с заднего сидения – равнодушно. Не глядя. Села рядом, прямая и натянутая, с чувством собственного достоинства, взявшая контроль над собой. Коул отстраненно внутренне любовался ее переменой, вместо показательного злого сердца нараспашку – какая-то новая, болезненная стойкость.
Он едет вперед. Она не спрашивает, куда. Она ему верит? Нет. Тогда почему?
Отсутствие выбора тоже выбор.
Он губит ее жизнь. Спасает ее жизнь. Снова губит. Снова спасает.
Бесконечные горки в парке аттракционов.
Снова плохо.
- Голова болит?
Он покупает ей снотворное, аспирин и бутылку водки.
Безымянная камера в безымянном мотеле. Синий неон. Широкая двуспальная кровать – для нее одной. Для нее, таблеток и спирта. Пачку на пачку на литр.
Ты ведь не думала, что сможешь сказать твердое «нет» передозу, как приставучей гадалке на старой площади?
Синий неон и синие губы, пара абзацев в некролог – уже не первые полосы, но тоже что-то.
Not so real.

Эта ночь крутит нервы в стальные тросы и никак не желает завершаться.
Will I kill you?
Will I kill you?
Will I kill you?

Он съезжает с лесной дороги и тормозит в подлеске. Кивком дает понять – выходи.
Девчонка ежится от холода, обнимает себя, жмется поближе к машине – страшно, до смешного, до глупого, и неясно уже чего боится толком – темноты, холода, неизвестности, пережитого.
Он прижимает ее к капоту. Ее сердце стучит истерично прямо в его ребра; до чего бы ни пыталось достучаться – глухо. Это не объятие. Это приговор.

Soon I’ll come around. I’ll keep coming.

Коул вкладывает пистолет в ее ледяную ладонь и наводя руку, упирает дуло под подбородок. Такою, с чуть запрокинутой головой и взглядом будто бы свысока на бога и черта, она снова выглядит прежней собой – Шелли мать ее Вудс, прекрасная и юная королева беспощадного социального днища.
Коул смотрит оценивающе, уже не как на человека – как на живую, неподвижную фотографию.
И велит:
- Жми на курок.

Отредактировано David Cole (2017-10-12 07:42:05)